Хирург в России больше, чем хирург
День 24 мая 1881 г. решено было отдать особому празднеству в честь Пирогова – отметить 50?летие его служения России. Москва выхлопотала себе такую честь. К юбилею готовились и медики, и педагоги, и деятели искусств. Склифосовский стал организатором.
Составлялись доклады и речи. Писари корпели над завитушками приветствий-адресов. Для них изготовлялись изысканные, в тиснениях и серебре кожаные и бархатные папки. Готовились депутации. Ждали гостей из?за границы.
Репин, бывший среди встречавших юбиляра на вокзале, выразил отношение многих не только картиной «Прибытие Н.?И. Пирогова в Москву», но и восторженной фразой о том, что тот – гениален.
Мало кто знал, что Пирогов занедужил. Стало болеть небо, появилась слабость, исчезал аппетит, да и само по себе питание стало затруднительным занятием.
Склифосовский пожаловал к нему, чтобы вручить приглашение на торжества. И услышал сетования на какую?то там язвочку. Осмотрел. Тут же мелькнуло: рак! Но подумал: оповещать юбиляра об этой беде перед празднествами никак нельзя. В день торжеств снова осмотрел – мнения не изменил.
Пирогов, не взирая ни на свои 70, ни на уже крепко беспокоящую язвочку-болячку, полон светлых надежд. Когда в Благородном собрании закончились официальные прения, как тогда принято было говорить, и перешли в залу на торжественный обед, произнес под гром аплодисментов: «Как человек прошедшего, минуя мимолетное настоящее, пью за светлое будущее!»
Через два дня собрали консилиум из пяти тогдашних светил. Мнение Склифосовского поддержали. Мрачный вердикт сообщили жене, вызвали из Петербурга сына …
Говорить или нет самому? Склифосовский вспоминал: «Жребий быть грустным вестником пал на меня. Что скажу ему? Как передам? – недоумевал я, полный отчаяния. Сказать неправду или прикрасить речь обходами? Обуреваемый такими сомнениями, я отправился в зал, где нас ждал Николай Иванович. Я боялся, что голос мой дрогнет и слезы выдадут все, что было на душе. «Николай Иванович, – начал я, пристально смотря ему в лицо, – мы решили предложить вам вырезать язву».
И что же в ответ? Поразительное поведение! Склифосовский запомнил: «Спокойно, с полным самообладанием выслушал он меня. Ни одна мышца на лице не дрогнула. Мне показалось, что передо мной восстал образ мудреца древности. Да, именно только Сократ мог выслушать с такой же невозмутимостью суровый приговор! Настало глубокое молчание. О, это страшный миг. Я до сих пор еще с болью ощущаю его».
И что же далее? Пирогов произнес: «Прошу вас сделать мне операцию. Но не здесь. Мы только что кончили торжество, а вдруг затеем тризну…»
Далее едва ли постижимое продолжение. Жена Пирогова отказалась от услуг Склифосовского. Она доверилась другому врачу – тоже давний добрый знакомец. Но у него иной диагноз: мол, просто язвочка, не рак.
Увы, на этот раз – единственный, пожалуй, в богатой практике хирурга – опыт изменил: Пирогов ослушался Склифосовского.
Тело его истощилось до последнего. Нет боле сил ни на что – кроме как ждать смерти. Он окончательно приковал себя к постели.
Отца российского обезболивания – анестезирования – истязает жуткая боль. Спутник многих лет жизни – дневник – завершается записью: «Дотяну ли еще до дня рождения, до ноября. Надо спешить с моим дневником…» Многоточие стало точкой.
Свидетельство о последних днях, часах и минутах Пирогова оставила сестра милосердия Ольга Антонова. Она единственная запечатлела – будто под микроскопом, как рак сжирал жизнь Пирогова: «22?го (ноября), воскресенье, в половине второго ночи проснулся профессор, его перенесли на другую кровать, говорил с трудом, в горле останавливалась мокрота, и он не мог откашлять. Пил херес с водой. Затем уснул до 8?ми утра. Проснулся с усиленными хрипами от остановления мокроты; лимфатические узлы сильно распухли, их смазали смесью йодоформа с коллодием, на вату на-лили камфорного масла, хотя с трудом, но полоскал рот и пил чай.
В 12 дня пил шампанское с водой, после чего перенесли его на другую кровать и переменили все чистое белье; пульс был 135, дыхание 28. В 4 дня боль-ной стал сильно бредить, дали камфару с шампанским по одному грамму по назначению доктора Щавинского и затем через каждые три четверти часа давали камфору с шампанским.
В 12 часов ночи пульс 120. 23?го, поне-дельник, в час ночи Николай Иванович совершенно ослаб, бред стал непонятнее. Продолжали давать камфа-ру и шампанское, через три четверти часа, и так до ше-сти утра. Бред усиливался и был с каждым часов не-внятнее.
Когда я подала последний раз в 6 часов утра вино с камфарой, то профессор махнул рукой и не при-нял. После этого ничего не принимал, был в бессозна-нии, появились сильные судорожные подергивания рука-ми и ногами. Агония началась с 4 часов утра, и такое состояние продолжалось до 7 часов вечера…»
Многим запомнилось, что за день до кончины произошло затмение солнца.
Поэзия… Она пришла к хирургу в уже зрелом возрасте, за порогом сорокалетия. Пирогов взялся за стихи не по пылкости чувств и переживаний. Стихи, все – посвящены жене, но мысли – для всех. Многие строчки афористичны: «Не о земном молися счастьи! Земное счастье мне ничто!», «Не для себя мне жизнь досталась!», «Борися, жертвуй с наслажденьем…»
Где истоки желаний припасть к чаше изящной словесности? Может, в родителях, боготворивших Пушкина, хотя отец, служилый по провиантской части, был из крестьян, а мама из купчих. Может, пришло от няни-служанки Прасковьи Кирилловны, которая приохотила к русским сказкам. Может, от работника Ивана, знавшего своеобычные казачьи песни. Может, от того, что дома особливо почитались басни дедушки Крылова и поэмы Жуковского…
А сколько блистательных имен от изящной словесности напрямую вписались в биографию еще в студенчестве! Встреча с Владимиром Далем, будущим врачом и будущим же выдающимся фольклористом. Знакомство с кумиром детства Василием Жуковским. Это тоже произошло в Дерпте, в студенчестве. Пирогов пришел к своему профессору, а там Жуковский. Сам! Прекрасным стал вечер с чтением стихов, к тому же довелось увидеть в руках друга Пушкина рукопись «Бориса Годунова» – святыню!
Середина века. Новые времена – новая литература, та, что рождалась под влиянием разночинцев. В жизни Пирогова проявляется замечательный журнал «Отечественные записки». Надо же – эта редакция заметила в 1850?м выход книги хирурга «Отчет о путешествии на Кавказ» и дала отклик. Да какой! Статья назвала Пирогова – ни мало, ни много – «гениальным профессором».
К концу жизни Пирогов пребывал в высоком звании попечителя Киевского учебного округа. В одной своей статье он увековечил такой диалог с тем, кто предлагал для сына выбрать профессии негоцианта, юриста, врача:
«– К чему вы готовите вашего сына?
-Быть человеком».
По присвоении звания Почетного гражданина Москвы произнес не без укора: «Может ли быть что нравственно выше того, когда родина дает это звание одному из своих сынов и притом не за подвиги на бранном поле, не за материальные выгоды, ей доставленные, а за трудовую деятельность на поприще просвещения, науки и гражданственности».
Увещевал жить по высшим законам одухотворенности: «Чего же нам, люди, нужно? Стремление к высшим целям и душевный покой, а следовательно, счастье – в нас, а не вне нас…»
Но не только общие наставления. Он познал немало упущений педагогики. Перечитываю и убеждаюсь: пироговская критика – воистину лекарство и для нынешнего учительства, и для чиновничества из министерства образования.
«Учащиеся мало и даже совсем не пользуются библиотеками, и чтение во внеклассные часы, группами, под наблюдением наставников еще мало введено в употребление»; «Учитель не обращает никакого внимания на развитие наблюдательности в детях»; «Учителя истории недостаточно обращают внимания на географические сведения ученика, учителя географии – на исторические, темы сочинений редко бывают исторического содержания и т.?п.».
Газета «Киевский телеграф» принялась обобщать опыт Пирогова как организатора русской педагогики: «Сущность … в том; чтобы преподавание было наглядным, приноровленным к развитию учащихся, а усвоение предмета бы-ло сознательным, преподавание находилось в ближайшей связи с уважением к человеческому достоинству и нравственной свободе личности».
Пирогов завещал не хоронить себя в земле. Его бальзамировали по методике, им же разработанной. Тело сохранено до наших дней.
Хочется думать, что душа его не была приговорена на душевные муки.
И это, как верую, будет справедливо для избавителя сограждан от телесной боли. Напомню: он первым в России внедрил наркоз и первым в мире применил его на полях сражений в войну на Кавказе. Выделю: его милосердие с обезболиванием приняли на себя на хирургическом столе и русские, и чеченские воины.
