ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ ЛЕГЕНДАРНОГО РАЗВЕДЧИКА ЛИДИЯ БОЯРСКАЯ, УРОЖДЕННАЯ ЛЕБЕДЕВА, РАССКАЗЫВАЕТ О ПРИЕМНОМ ОТЦЕ.
Мне показали то, первое его письмо, из американского плена, подписанное фамилией друга «Рудольф Абель». Быть может, и не дошло время до цитат – на послании пока все тот же гриф секретности. Но не должно быть тайной, что письмо написано человеком патриотичным, неунывающим, трогательно любящим своих близких. Надо напомнить читателю, что настоящее имя разведчика – Вильям Фишер.
После нескольких лет безвестности, полного отсутствия муж и отец пишет жене и дочери. Каллиграфическим почерком — ни единого неразборчивого слова, отправитель на очень понятном и интеллигентном английском просит не переживать за него.
Трагические события в его жизни излагаются, будто какие-то обыденные явления, случающиеся с каждым. Получилось так, что попал в тюрьму в США. Приговорен, это как бы между прочим, к 30 годам. Чувствует себя неплохо. А если и волнуется, то только за жену Элю и дочку Лидию.
Вот это меня и смутило. С 1993-го был я знаком с Эвелиной Вильямовной Фишер, единственной, как был уверен, прямой продолжательницей рода. Но почему в письме приветы дочери Лидии и столько вопросов о ней? Ошибка? Вряд ли. Конспирация? Но какая же странная.
– Да нет, ничего странного. Дядя Вилли никогда не терял ни головы, ни самообладания. У моей скончавшейся несколько лет назад двоюродной сестры редкое для России имя – Эвелина. А то, что их, американская, разведка совсем не дремлет — это точно. Там, в США понимали: попалась им в руки фигура крупная. Сколько таких разведчиков могло быть в Союзе? Пять? Десять? Двадцать? И по необычному имени дочери, по сопоставлениям, экскурсам в прошлое могли бы догадаться, что какого-то замухрышку в Штаты не пошлют и арестовали они советского нелегала Фишера, не раз работавшего за кордоном. А Лидия, Лидушка, так ласково называет меня в этом письме дядя Вилли, — типично наше, распространенное. Через меня им было на него никак не ?выйти, и мой приемный отец понимал это. К тому же когда он писал «дочь Лидия», и на Лубянке, и мама Эля знали: это точно от него, никакой подставы. Тут нет игры с американской стороны: никто наших семейных историй с удочерением знать, конечно, не мог.
– Лидия Борисовна, а как вы оказались в семье Фишера?
– Я – урожденная Лебедева. Мама Эля, Елена Степановна Лебедева — жена Вильяма Генриховича Фишера, сестра моего родного отца Бориса Степановича Лебедева. Человек неплохой, но горький пьяница, алкоголик, работал шофером. А родную мою маму Александру Васильевну Звереву я помню плохо. Жили с отцом и матерью в самом центре, в Благовещенском переулке. Маленькая комнатушка в доме гостиничного типа. Рассказывали мне, что мама, женщина красивая, простая, особой интеллигентности в ней не было, трудилась завхозом в санатории. Умерла от туберкулеза легких, когда я еще в школу не ходила, в 1932 году. И с той поры взяла меня к себе ее родная сестра – мама Эля. Я до замужества прожила с ними. Пять человек — дядя Вилли, мама Эля, Эвуня, так я зову Эвелину, я и еще моя бабушка со стороны мамы Эли и моей мамы плюс любимый терьер Спотик – в коммуналке, в двух смежных комнатах на Самотеке, во Втором Троицком переулке. Кроме нас там жили еще две семьи. Но ничего, помещались. Мама Эля и дядя Вилли работали, мы с Эвуней учились, бабушка занималась хозяйством. И дядя Вилли всегда уважительно называл нашу бабушку Капиталиной Ивановной. А уже потом дяде Вилли дали отдельную двухкомнатную квартиру на проспекте Мира. И с ними я всегда была прописана. Сына Андрюшу родила на проспекте Мира.
– Я бывал в той квартирке. Как вы все там помещались? Такая теснота. Со стороны Вильяма Генриховича – благородно.
– Такой он человек. Мы ютились в крошечной квартире, но не чувствовали себя чего-то лишенными. Маленькая комнатуха, где жила я, была перегорожена шкафом. Тут же стоял письменный стол для уроков, напротив – моя кровать. С другой стороны шкафа спала Эвуня. Пространство за шкафом в семье называлось «закуток» – это была личная территория дяди Вилли. Когда он был дома, то в основном возился в «закутке» со своей радиоаппаратурой. Она непрерывно издавала разные звуки, какой-то свист и гул, врывались отрывки азбуки Морзе. В «закутке» непонятно каким образом умещалось множество железяк, трогать их категорически запрещалось.
– А есть ли какие-то семейные предания о том, как познакомились Вилли Фишер и Елена Лебедева?
– Не предания, а история одной вечеринки. Владимир Робертович Расс, товарищ дяди Вилли по радиороте, в которой служили в 1925-м и будущие знаменитости – полярный радист Кренкель, народный артист Царев, пригласил друзей на вечеринку. Сестра Володи – Татьяна Расс привела свою подругу Элю (Елену) Лебедеву, с которой они жили в одном доме на улице Грановского. Зашел и Вилли Фишер. А в результате знакомств на той вечеринке вскоре появились две семейные пары. Одна — мама Эля и дядя Вилли.
– По воспоминаниям вашей сестры Эвелины Вильямовны знаю, что жили небогато.
– Жили бедно. Дядя Вилли…
– Вильям Генрихович Фишер, он же Абель…
– …Был человеком светлым, бескорыстным, всегда нуждался. А меня все равно взяли к себе. Помню, до войны надо было пойти на какой-то прием, так у него даже костюма не было. И мы занимали деньги у друга – Рудольфа Ивановича Абеля и его жены тети Аси, чтобы купить нечто более или менее приличное. Нам, девчонкам, все перешивали из каких-то старых пиджачков. Мама Эля была очень хозяйственной, дома все в идеальном порядке, хорошо вязала, шила. И в музыке талантливый человек. Арфисткой была прекрасной. А в Норвегии, куда они втроем с Эвелиной поехали в свою первую (как официально считается. – Н. Д.) командировку, набрала учениц, создала маленькую школу балета. И Эвелина там тоже занималась. А вот жили в Москве очень скромно.
– Но ведь Вильям Фишер все-таки работал в органах, был там чуть не лучшим радистом. Почему такая бедность?
– А вы смотрите, сколько иждивенцев! Откуда деньги брать?
– Случались ли какие-то праздники, посиделки?
– На Новый год всегда наряжали елку. Справляли в основном по-семейному. Папа его уже умер, а мать дяди Вилли, Любовь Васильевна всегда приезжала с праздничным английским пудингом.
– Неужели английские традиции сохранялись чуть не до самой войны?
– Как видите. И по той же традиции пудинг всегда подавался на стол горячим. Вы знаете, я бы все же заметила, что английских традиций придерживались во всем. Была в семье некая сдержанность, чувств не выдавали, держались достойно и скромно.
– А другие гости собирались?
– Изредка. В основном – сотрудники по работе. Было время между довоенными командировками, еще до увольнения дяди Вилли из органов, когда они приходили чаще. Накрывался праздничный стол. Без всяких излишеств, зато хорошо сервирован. И вкуснотища – всем нравилось. Мама Эля была мастерица готовить.
– И выпивали? Или Вильям Фишер был аскетом?
– Я бы не сказала. Пили в основном сухие вина – «Цинандали», «Напареули» – и в небольших количествах. Иногда дядя Рудольф (Абель – Н. Д.) приносил бутылочку коньяка. За столом в основном разговаривали. Чтобы петь? Может, изредка, что-то не припоминаю. Случалось, играли на струнных. После войны играть стали почаще. У нас, детей, был свой отдельный стол. Вот где было крику.
– Лидия Борисовна, Фишеры вас официально удочерили?
– Все время хотели, но знаете, как мы привыкли — тянем-тянем, все руки не доходили. Но когда к нам приходили гости или кто еще, дядя Вилли всегда говорил: это моя старшая дочь, а вот эта — младшая.
– Видел немало самых разнообразных фотографий вашего приемного отца. Но как он все-таки выглядел внешне?
– Физически выглядел не очень здоровым. Выше среднего роста, худощав, всегда покашливал. Курил много – в молодости трубку, потом «Беломор». Почти всегда немногословен. Пустых разговоров не любил. Как бы человек в себе. В общении с посторонними неизменно вежлив. Но абсолютно не сентиментален, скорее сдержан. Совсем был неспортивен. Плавать – никогда не плавал, зато любил собирать грибы. Уже после возвращения из США в бадминтон мы на даче играли. И здесь в дяде Вилли просыпался азарт.
– Что рассказывал вам приемный отец о себе, о работе?
– Свои мысли дядя Вилли особо не высказывал. Про работу он никогда не вспоминал. Так, несколько слов. Заводили разговоры о политике, а он этого очень не любил. Если говорили что-нибудь не то, то вставал, бросал еду. На даче уходил к себе наверх.
– А в нелегальные командировки за границу, вы с ними ездили?
– Нет, уезжали мама Эля и Эвелина плюс брали кота с собакой. А я оставалась в квартире с бабушкой. Нельзя было столько людей за собой тащить. Кажется, первый раз они поехали в одну из европейских стран, Норвегию. Жизнь здесь, в Москве была трудная, и присылали нам оттуда боны, были такие, слышали? И мы с бабушкой шли в магазин на Сретенке. Торгсин – в нем в обмен на золото и эти боны покупали вкусную-вкусную селедку, что-то еще. Не забывали, присылали боны, поддерживали. И нашим родственникам тоже немного оставалось. Бабушка Капиталина так всегда радовалась. Она в жизни много чего повидала. Была акушеркой, принимала роды у жен богатых купцов. А ее покойному мужу, медику, присвоили дворянский титул. Но в то, советское, время бабушка Капиталина – уже на пенсии, как тогда говорили, «иждивенка». Ей купить селедку в Торгсине и еще чего-то понемножку для себя и внучки – радость. Потом ходили в кино, тут же около магазина. Я смотрела, а бабушка минут через пять засыпала, сопела. Не представляю, как бы и на что мы жили-выживали без мамы Эли и дяди Вилли.
Продолжение следует…
